Москва - Страница 6

К оглавлению

6

- Грибиков!

Грибиков же, выпуская дымочек, крысятился прохиком: левой своей половиной лица:

- Насчет книжечек - что?

И сказал это "что" он с таким выражением, как будто он знал и "откуда", и "как" и "зачем"?

- Да, - вот... Я - вот... Пришел, - вот... - иканил Коробкин, и пальцы его приподпрыгнули дергунцами; куснул заусенец:

- Пришел вот сюда... продавать...

- Все для выпивки-с?

Думалось:

- Препротивная право какая мозгляка: допытывается, - дело ясное.

Мрачно отрезал:

- Да нет!

И скорее спустил за шесть гривен два томика; а мозгляка стояла допытывалась:

- А вот переплетики-то, вот такие вот точно - у вашего батюшки: у Ивана Иваныча.

Видя, что Митенька стал моделый, мокрявый, он пальцем попробовал бородавочку и потом посмотрел на свой палец, как будто он что-то увидел на пальце:

- Хорошие книжечки-с... Только продали-с - нипочем: я бы сам дал целковый...

Обнюхивал палец теперь:

- У одного переплетчика переплетаем мы: я и отец - что то силился доказать перепуганный Митенька.

- Надысь он привозил вот такие же-с, разумею не книжки, а переплеты - от переплетчика; я сидел под окошком и все заприметил... Как адрес-то, переплетчика адрес?

- На Малой Лубянке, - ответил Коробкин с искусственным равнодушием.

- А не в Леонтьевском ли?

Вот ведь чорт!

- Погода хорошая - фукнул Грибиков в руку... - А осенями погода плохая стоит.

Митя мрачно сопел и молчал.

- День Семенов прошел и день Луков прошел, а погода хорошая: вам - в Табачихинский?

- Да.

- Пойдем вместе.

Прошла пухоперая барыня с гимназистиком-дранцем:

- Послушайте, что за материя?

Из-за лент подвысовывалась голова продавца, разодетого в кубовую поддевку:

- Что за материя? Тваст.

- Не слыхала такой.

- Это - модный товар.

- Сколько просишь?

- Друганцать.

- Да што ты!

Пошла и - ей вслед:

- Дармогляды проклятые.

И текли, и текли тут: разглазый мужик-многоноша, босой, мохноногий, с подсученною штаниной и с ящиком на плечах, размаслюня в рубахе разрозненной, пузый поп, проседелый мужчина, бабуся в правое:

- Вот - Мячик Яковлевич продаю: Мячик Яковлевич!

Краснозубый, безбрадый толстяк в полузастегнутом сюртучишке, с сигарой во рту и с арбузом под мышкою остановился:

- Почем?

Через спины их всех пропирали веселые молодайки и размахони в ковровых платках и в рубашках с трехцветными оторочками: синею, желтой и алой; толкалися маклаки с магазейными крысами: "Магарычишко-то дай", и мартышничали лихо ерзающие сквозь толпу голодранцы; молитвила нищенка; все песочные кучи в разброску пошли под топочущим месивом ног и взлетали под небо; и там вертоветр поднимал вертопрахи.

Над этою местностью, коли смотреть издалека, - ни воздухи, а - желтычищи.

5.

По корридору бежала грудастая Дарья в переднике (бористые рукавчики) с самоваром, задев своей юбкой (по желтому цвету - лиловый подцвет) пестроперые, рябенькие обои; ногой распахнула столовую дверь и услышала:

Вот, а пропо, - скажу я: он позирует апофегмами... Задопятов...

- Опять Задопятов, - ответил ей голос.

- Да, да, - Задопятов; опять, повторю - "Задопятов"; хотя бы в десятый раз, - он же...

Тут Дарья поставила самовар на ореховый стол.

На узорочной скатерти были расставлены и подносы, и чашечки с росписью фиолетовых глазок.

Пар гарный смесился с лавандовым, а не то с ананасовым запахом (попросту с уксусным), распространяемым Василисой Сергевной, сидевшей у чайницы; выяснялась она на серебряно-серых обойных лилеях своим серо-голубым пеньюаром, под горло заколотым амарантовой, оранжевой брошкою; били часы под стеклянным сквозным полушарием на алебастровом столбике; трелила канарейка, метаяся 1000 в клеточке над листолапыми пальмами: алектрис и феникс.

Поблескивала печная глазурь.

Василиса Сергевна сказала с сухой мелодрамой в глазах:

- Задопятов прекрасно ответил ко дню юбилея.

Повеяло маринованной кислотой от нее.

Она стала читать, повернувшись к балконной двери, где квадратец заросшего садика веял деревьями:

Читатель, ты мне говоришь,

Что честные чувства лелея,

С заздравною чашей стоишь

Ты в день моего юбилея.

Испей же, читатель, - испей

Из этой страдальческой чаши:

Свидетельствуй, шествуй и сей

На ниве словесности нашей.

Читала она грудным голосом, с придыханием, со слезой, с мелодрамой, сухая, изблеклая, точно питалась акридами; нервно дрожала губа (губы были брусничного цвета); и родинка темным волосиком завилась над губой; при словах "шествуй, сей" она даже лорнетиком указала в пространство деревьев.

Провеяли бледно-кремовые гардины от бледных багетов; в окне закачалася голая ветвь с трепыхавшимся, черно-лиловым листом:

- Да какие же это стихи: рифмы - бедные; старые мысли: у Добролюбова списано.

Голос приблизился.

- А - идея? Гражданская, задопятовская, а не... какая нибудь... с расхлябанным метром... как давече...

- Это был стих адонический: чередованье хореев и дактилей...

Вместо хореев и дактилей - ветер влетел вместе с Томочкой, песиком; и уж за Томочкой ветерочком влетела Надюша в своей полосательной кофточке, в серокисельной юбченке, расплесканной в ветре, в ажурных чулочках.

- Да не влетай, прости господи, лессе-алейным алюром... Притом, скажу я, не кричи так: мои акустические способности не сильны.

Василиса Сергевна сердито взялася рукою за чайник, поблескивая браслетом из блэ-д'эмайль и потряхивая высокой прическою с получерепаховым гребнем.

- Маман, говорите по-русски; а то простыни превращаются в анвелопы у вас.

Надя села, мотнув кудерьками и аквамариновыми подвесками; и скучнела глазами в картину; картина открыла - картину природы: поток, лес, какие-то краснозубые горы.

6